Все уважающие себя русские мужики, определённого возраста, выпивали с Володей, а вот мне не пришлось. Отсюда и все комплексы.

В семидесятые годы прошлого века одна красавица попросила пристроить её трудовую книжку. В то замечательное время над всеми висел топор принципа: кто  не работает – тот сидит, по статье за тунеядство. Как раз, кстати, один знакомый переходил во МХАТ и предложил мне своё место при клубе Ростокинской Камвольно-Отделочной фабрики.

К мастерской прилагались краски, рулон бумаги и бочка кукурузного клея, а также красотка – админ, высокодуховная библиотекарша с сильными диоптриями и расклейщица. Передавая под расписку грубый материализм, коллега дал нежному идеализму характеристику для служебного пользования:

– Вероника – наш человек и полное эмансипэ на передок. А с Надьки как снимешь очки, так и увидишь какие страстные черти в её тихом омуте. Ну а Любка хоть и проста, как швабра, зато всегда на всё готова.

Что есть камвольная отделка по-ростокински, по сей день не понимаю. А воспетые поэтами фабричные девчонки в клуб почти не захаживали, так что их достоинства для меня до сих пор загадка.

Присутственные дни в клубе были в получку и в аванец, и руководству этого хватало для удовлетворения художественных потребностей. Но в тот знаменательный день Провидение в лице моего приятеля гаркнуло с похмела:

– А давай-ка дунем к тебе на работу и там займём манишЕк.

В эпоху отстоя, не требующего долива, манишкАми называли бабки, которые, по известным причинам, являются дефицитом во все времена. Перебрав шансы и прикинув расстояния, мы выбрали фабричный клуб и помчались.

Прибыв на место, я на входе аккредитовался у прехорошенькой администраторши. Соблюдая приличия, мы с приятелем не развернулись на месте, а пошли в мастерскую, имитируя трудовой порыв. Прошли мы, конечно, через буфет, зацепив походу свежего Жигулёвского, потому что вчерашнее сгодится для сегодняшних посетителей.

О моём явлении сразу донесли директору, и минут через пять он нарисовался без стука. Пользуясь незапланированной встречей, толстяк выдал:

– Ну у тебя и нюх! У нас сегодня Высоцкий выступает. Так что не убегай, а нарисуй – то красиво, а это напиши – красным.

Вот те раз!

С катушечных магнитофонов я с детства впитал «запрещённые» песни Булата. А когда в юности услышал Галича, то навсегда избрал Александра Аркадьевича своим кумиром. Высоцкий же в моём тогдашнем понимании, находился где-то среди Юлия и Юрия (Ким, Визбор). Да и знал я лишь его блатные, военные и вертикальные песни, не считая чужих из «Антимиров». Но из любопытства к актёру мы с приятелем решили остаться на концерт и не пожалели.

Зал в клубе постоянно снимали под выступление бардов секретные «почтовые ящики», работающие на военную промышленность. Такие мероприятия имели огромный успех среди серых будней и кокетливо назывались: «Литературные вечера». Иногда такое действо обрамлял лектор, который пояснял для лохов:

– Авторы-исполнители  не профессиональные поэты, композиторы, певцы и музыканты, а нечто пока не классифицированное. Советской науке совместно с культурой ещё предстоит объяснить явление «Самодеятельной песни» должным образом.

В переводе на современный язык эта непонятка означает: «Господа устроители за качество акынов не отвечают и предъявы от Творческих Союзов не принимают».

Отпахав от звонка до звонка, продвинутая техническая интеллигенция любила послушать менестрелей. После лицемерия и стукачества в своих закрытых КБ и НИИ, инженеры были рады глотку правды, даже от коллеги Клячкина или Мирзояна (не Манук-бея, а Алика, см. 1-ый канал утром). Тем более, что большинство «физиков» имела на работе высокий допуск секретности к дармовой спиртяге.

На Владимира Семеновича был аншлаг. Около семи часов я с трудом втиснул друга на галёрке, но себе места уже не нашёл. Тогда  я решил по-хозяйски воспользоваться служебными привилегиями, так как по ранжиру моя должность шла сразу за начальством. Взяв в мастерской стул, я нагло поставил его перед первым рядом. Усевшись, я съёжился и быстро втянул голову в плечи, и сидевшие позади зрители не успели её отрубить.

Ровно в 19.12 вышел Володя и обратился к залу:

– Здравствуйте. У нас есть академ. час. Прошу не прерывать меня аплодисментами, иначе я не успею показать всё, намеченное на сегодня.

Настраивая гитару, он сказал несколько слов о первом цикле песен и начал. И понеслось.

Люди ничего не могли поделать со своими чувствами, и после каждой песни зал взрывался аплодисментами. Но шквал сразу затухал, и Владимир кратко комментировал следующую песню и снова пел. Вернее не пел, а, натужно хрипя, вдалбливал в нас своё слово.

Его бешеная энергетика проникала в подсознание, и эмоции рвали голову водоворотом мыслей.  Даже металлические струны не выдерживали этот напор, и Высоцкий то и дело их подстраивал. Сидя от него в метре, я видел струи льющегося пота и пульсацию вздувшейся на шее вены, которая, должна была вот-вот выпрыгнуть.

Сорок пять минут пролетели мигом. Предупредив, Высоцкий исполнил последнюю песню и поблагодарил слушателей. Поклонившись, он собрал три букета, попрощался и быстро удалился. Цветы были от клуба, профсоюза  НИИ и три белые розы от какой-то экзальтированной поклонницы, прорвавшейся на концерт неведомым образом. Зал долго рукоплескал стоя, но, несмотря на овации, артист на поклоны не вышел. Не в силах хлопать в ладоши я сидел потрясенный, раздавленный и полюбивший его Нерв навсегда.

Вот те два!

Вернувшись в реальность я был выжат, как лимон. После стресса в голове стучала одна главная мысль от Гаврилыча: «Что делать»?  Слава КПСС, что все русские люди впитали ответ с молоком матери. Мы с приятелем быстро собрались в смысле: подпоясались и направились за водчонкой. На выходе из клуба нас перехватил директор:

– В магазин? –  киваю, а он суёт мне деньги со словами:

– Возьмёшь и мне заодно пару беленьких.

Воротившись  натяжеле, я оставил нашу бутылку с приятелем в мастерской, а сам взял в каждую руку по чужой и отправился в кабинет.

Поскрёбшись носом о дверь, я с трудом отворил её коленом.  Директор царил во главе Т-образного стола. Далее сидел Высоцкий, а на следующем стуле стояла гитара, успевшая одеться после концерта в чехол.

Толстяк бросил: «Это наш художник», – и начал движение из-за стола. Опережая его, я пронёсся по ковру и, не сводя глаз с Высоцкого, торжественно грохнул перед ним литром об стол. Он поднялся и, протянув руку, сказал:

– Спасибо.

– Не за что, – ответил я и, пожимая руку, пошутил:

– Что-то мне ваше лицо знакомо. Вы часом не служили под знамёнами герцога Кумберленского?

Володя засмеялся, а директор начал нести какую-то ахинею по поводу работы и теснить меня пузом к выходу. Подлец явно нарушал все русские традиции, завещанные предками! Где это видано: не налить стакан – гонцу? Но, жирный босс,  уже выпихивал меня животом из кабинета и на прощанье пожал мне руку дверью.

Вот такая печальная история. Конечно, первый месяц я не мыл руку, дотронувшуюся до гения, но потом попал под дождь и жизнь взяла своё.

© Лев Верабук, левый берег Москвареки, январь 2009 года.