Жили мы в старом доме, выстроенном даже прежде, чем наш город стал городом. Все, конечно, там были знакомы: аэрологи, дирижаблисты, все работали вместе и жили - вначале в бараках, потом в коммуналках этой пятиэтажки. Тогда их, домов, всего-то было, по пальцам перечесть - в лесу и болоте. Едва ли не хворост стелили по улицам, чтоб пройти... ну, ладно. Все, короче, знали друг дружку, как облупленных.

И вот проживала на пятом этаже семья. Она в столовке работала, он в мастерских при эллинге. И всё время жена жаловалась: ах, он задерживается, ах, по воскресеньям выпивает (по чести сказать - я его сроду пьяным не видела, а с чересчур блестящими глазами - единожды, у моего отца на дне рождения), ах, то, ах, сё. В общем, её послушать - не мужик, а горе и недоразумение.

И вот как-то плакалась она таким манером на скамейке у подъезда. Дело было летом, вечером в субботу, - тогда это ещё рабочий день был, кажется.

И толковала-то соседке со второго этажа. Милой, ещё нестарой светленькой спокойной женщине, у которой муж был то ли летун-испытатель, то ли аэронавт - мала я была, точно не скажу. Короче, погиб он ещё раньше, я даже его и не помню.

И вот первая своего кроет на все корки, и в какой-то момент заявляет:

- Вот отдала бы не глядя, абы не за так!

А вторая ей, вроде шуткой:

- А давай! Что ты хочешь, я заплачу.

Та возьми, да и ляпни:

- Сто рублей и патефон!

А надо сказать - патефон один был во всём доме, предмет многих вожделений. И как праздник какой - вдова выносила его во двор, и все танцевали. Взрослые, конечно. Мы, мелкота, больше из-за кустов боярышника глазели, стеснялись.

Вдруг вдовушка встаёт и говорит:

- Я сейчас.

Минут через пять возвращается, запыхавшись - с патефоном, и деньгами (потом говорили - не сто, сто пятьдесят принесла), и своим выходным шёлковым платьем: ещё довоенным, ни у кого такого не было. И отдаёт обалдевшей поварихе.

А потом разворачивается - и в подъезд.

Та посидела ещё. С самым непонимающим видом. Да и тоже пошла.

Вот так...

А где-то через часок - мужчины гурьбой шли домой. Уж чего так поздно и все вместе - откуда знать! Может, запуск был, или ещё что, я тогда дошколёнком была, так что мне не докладывали.

Ну, слух-то уже весь дом облетел. У подъезда баб, детишек - немерено. И все, вроде, по своим делам: кто бельё развешивает, кто кошку ищет, кто просто на звёзды любуется. Всем сосед, конечно, совершенно неинтересен, а что глазами так и стригут - это уж так уж...

А тех дам - не видать.

И вот мужчины притормозили: толпень их, видно, поразила.

Стоят тоже, не расходятся. Покуривают.

И тут выплывает вдовушка.

И прямо так, уверенно, словно бы по писаному, говорит:

- Ну, что, милый друг. Тебе, конечно, неприятно, но что случилось, то случилось, и весь двор в свидетелях. Продала тебя твоя-то. Мне. За две месячных зарплаты и патефон. И ты теперь, как есть - мой. Не хочешь - не неволю... Но только одно слово. Продала. Сама. А я бы - никогда и никому, и в том клянусь прямо принародно.

Замолчала и стоит.

И настала тишь. Словно и нет никого. Вечер, луна, синие тени... романтика. Смотрят они друг на дружку, а все - на них.

Вдруг подъездная дверь как громыхнёт! Народ аж подпрыгнул.

Жена. С криком:

- А ну домой, Ирод проклятый! ишь, из-за тебя опять чёрт-те что, опозориться хочешь! что встал барином!

Но муж повернулся, да и говорит:

- Отойди, мол, Маша. Не я решил, ты. Так что уж теперь...

Взял вдовушку за руку и с ней ушёл.

И все зашевелились, и загомонили. Момент остался позади. Почти.

Собственно, как та Маша домой ломанулась - я внимания не обратила, говорили потом, что несколько минут в ступоре простояла, а потом так и бросилась вверх по лестнице.

Слышим: патефон заиграл. Со всей дури. До сих пор мотив помню! Падекатр вещь называлась. А потом с треском распахнулось окно на верхнем этаже, так, что рамы наподдали по кирпичам - и играющий патефон вылетел вон и по широкой дуге отлетел на середину двора.

Он летел - и играл.

А потом хрустнул и умолк, разлетевшись на тысячу кусков.

Вот такая история. Про синий вечер, патефон и любовь...