Ивану Петровичу всё надоело. Такое случается временами почти со всеми. Другое дело, что с разной силой. Ему до такой степени надоело, что не только глаза бы не глядели, но и уши бы не слышали, и нос бы не обонял, и кожей бы не ощущалось... и неплохо бы ещё, чтобы никакого вкуса тоже не было! Желание отключиться было острым, отвлечься не получалось.

Сложно стало выходить на балкон: шестой этаж, перила довольно низко. А внизу такой асфальтик - чистенький-чистенький, приятный. Это дворник хороший. Хотя из приезжих. И говорит «зыдрасты» вместо «здравствуйте». Но так доброжелательно, что ясно: хоть в два ночи в подворотне встань с чемоданом кредиток - безопасно, не клюнет.

В метро тоже нелегко было. Поезда шустрые, рельсы блестят! А в офисе? Там-то и вовсе. Одна бумагорезка чего стоит. Ах, как шинкует! В нитки.

На самом деле, он только реагировал. Думать ни о чём таком не думал. То есть - специально. Просто не мог спокойно смотреть, к примеру, на вилки с ножами, да и точка.

И ещё в ушах стучало. Особенно по утрам. Бу-бух! Бу-бух!

Началось-то с пустяков, как всё обычно начинается. На работу спешил. А Семёновна, консьержка, цветы у подъезда поливала. Рожа, естественно, недовольная.

- Куды прёшь, не вишь, брызги веером? Напялят импорту и прут! Тилегенты, мля!

Седые косицы бабкиных немытых волос выбивались из-под цветастого платка, платье заляпано побелкой и масляной краской - недели две назад подъезд ремонтировали.

- Не беспокойтесь, это лён, высохнет. Здравствуйте.

- Мне шо лён, шо хулён - топай давай, здоровкаться он будет, мля! Вначале припрутся, влезут, а потом здоровкаются!

Он только рукой махнул, и поспешил к автобусной остановке. Можно было на машине, но возле конторы очень маленькая стоянка, там иной раз и не приткнёшься. Автобус как раз подруливал. Когда Иван Петрович ступил на подножку, за спиной всё ещё злобно визжала и материлась не с той ноги поднявшаяся Семёновна.

В салоне стоял запах человеческих тел и вчерашнего пива. Спёртый воздух казался клейким. Народу - не пропихнуться. С трудом удалось вытащить из кармана проездную карточку. На этом дело застопорилось. Локти прижали к бокам чуть не хо хруста. Между тем толстая и потная кассир-контролёр со своего места зорко смотрела на нового пассажира.

- Гражданин, предъявите!

- Сейчас... есть у меня... сейчас достану.

- Ишь, рассейчаскался! Все говорят, что есть! Показывай давай! - вдруг заорала контролёрша, вкладывая в вопль свою усталость, раздражение на пассажиров, жару, духоту, маленькую зарплату и всю свою неустроенную жизнь. Он был ни при чём, этот загорелый и худощавый дядька средних лет, в дорогом светлом летнем костюме, с аккуратной, чуть удлинённой стрижкой. Просто так уж совпало: он не мог достать билет, а она была уже не в состоянии сдерживать накопившиеся раздражение и злость. Она кричала и сама удивлялась на себя, кричала злые и обидные слова, потому что оставила сына дома одного, потому что давно не писала ни матери, ни брату, потому что в съёмной ободранной однушке, в старом зиловском холодильнике осталась только початая банка селёдки, две свёклины и плавленый сырок!

Когда злая пелена перед глазами рассеялась, дядьки уже не было в автобусе. И даже за штуку баксов она не смогла бы сказать, показал ли ей, в конце концов, свой билет тот, кто послужил невольным поводом для срыва.

«Повод» в это время поднимался в лифте на седьмой этаж офисного центра. Сегодня никак нельзя было припоздниться, с утра совещание. А у шефа именно на этот раз имелись некоторые основания к недовольству давним и старательным работником. Накануне партнёры явились на переговоры на полтора часа позже согласованного времени, он уже и ждать перестал. Иван тогда сильно задержался с ними. В котором часу освободился, сказать страшно. Вот и не успел вовремя отправить еженедельные отчёты в головную организацию. Такое случилось впервые. Но кому какое дело! Начальство плохо скрывало недовольство. Похоже, назревал втык, прямо на планёрке, при коллективе, при подчинённых. Только опоздания не хватало.

Кабина еле ползла. «Как на Голгофу поднимаюсь, - с остатками юмора подумал Иван Петрович. - Не мой день». В этот момент лифт покачнулся, странно скрипнул - и застрял. Удивительно, но аварийная кнопка сработала сразу. Лифтёры тоже своё дело знали. Через четверть часа грохота и ругани, слегка взъерошенный и с пыльным пятном на правом колене (пришлось опереться, когда выбирался из перекосившейся пластиковой клетушки), он заглянул в дверь.

- А-а-а! Вот и герой нашего романа! - такое приветствие зава ничего доброго не сулило. - Ну что интересненького расскажете? Будильник не зазвонил? Машина сломалась? В лифте застряли?

- Да, вообще-то. Именно в лифте.

- Совсем уж! Придумали бы что-нибудь пооригинальнее! И посмотрите на себя. Что за вид, а! Как только что из пивной! Хоть бы своих сотрудниц постыдились! Так же и работаете: чёткости нет, порядка, обязательности. Здорового трудоголизма, я бы сказал. Честного отношения к труду. Не делаете ничегошеньки, расслабились. Посмотрите на меня: вкалываю, как вол! И администратор, и специалист! Две работы за одну зарплату! И должен всё делать сам! Сам! Всегда! Один! А вы тогда на что? - Лицо начальника от крика покраснело, на шее вздулись жилы.

Коллеги самым внимательным образом изучали стены и столы.

Иван Петрович вспомнил, как две недели назад шеф принялся было честить за какую-то надуманную провинность секретаря Анюту. Точнее, Анну Евгеньевну, элегантную даму за тридцать пять. Рыжевато-белокурую, стройную, с задорными зелёными глазами, нежным капризным ртом и вздёрнутым носом. Ведь именно он, Иван Петрович, вступился и прекратил скандал... обижаться не приходилось, он-то не красивая женщина... Сердце, однако, закололо. Тогда же и стук этот в голове начался.

Уже на лестнице, дробно простучав каблуками, Анюта его догнала.

- Вань, да наплюнь! - Она смотрела почти нежно и то и дело трогала его наманикюренными пальчиками за плечо. - Ну мы же все знаем, что ты труженик! У шефа характер такой! Он отходчивый, хоть и горячий. У него работа нервная, сам же понимаешь. Всё хорошо будет. Покричит - и простит.

- Простит. За что простит?

- Ну... Ва-анечка... ну что ты такой злой!

- Я? - в голове застучало громче и больнее.

- Забей, говорю. Мы все тебя любим. Ты замечательный! Одни глазищи серые - ууух! Ну не переживай ты так, подумаешь, накричали. И не вздумай уволиться, ведь вся работа встанет. Ты нам так нужен!

Она часто дышала, и грудь в вырезе бело-зелёного шёлкового платья поднималась и опускалась, не давая отвести взгляда.

- Поэтому догоняла?

- Нет-нет, как только такое в голову! На тебе лица не было. Подумала, что уйдёшь!

- Подумала… Нет, не волнуйся. Не уволюсь. - Он говорил, а во рту накапливалась горечь. Её интересует именно работа. Заботлива. По отношению к фирме. Спасибо ещё раз, милая.

Анюта встала на цыпочки и чмокнула его в щёку, продолжая что-то щебетать. Но Иван уже не слушал. Он повернулся и начал спускаться по лесенке. Мысленно посылая всё и вся в Бабруйск и вдоль Выдропужского тракта. Не делая исключений.

Даже для себя самого.

С того дня прошла неделя. Теперь всё время стучало в ушах. Особенно по утрам. Бу-бух! Бу-бух! И всё надоело до такой степени, что не только глаза бы не глядели, но и уши бы не слышали, и нос бы не обонял, и кожей бы не ощущалось, и чтобы никакого вкуса не было.

Кстати, последнее соблюдалось. От сигареты только слегка жгло кончик языка, никакого вкуса не чувствовалось. Он раздражённо смял обманку двумя пальцами и выкинул за перила балкона. Посмотрел, как летит - красиво, по дуге.

А потом шагнул следом.