|
|
Жертвоприношение. ч. 6
6
Да, что это я все о других, да о других, а сам-то! – пристыдил себя Андрей. – Ведь и я сам тоже люблю впадать в детство, сам умиляюсь своей детскости, и сам чувствую, как это порой мне мешает.
А как бы поступил я сам, – вдруг промелькнуло у него в голове – если бы Бог сказал мне принести в жертву моего сына, моего единственного первенца?
От этой мысли у Андрея помутилось сознание. Появилась тошнота и спазмы в горле, начавшие душить его. Сердце забилось со страшной силой, готовое разорваться у него в груди. Перед глазами вспыхнуло видение, как он по воле Бога положил своего сынишку на вязанку с хворостом и собирается перерезать ему горло, а тот ни о чем не догадывается, смеется, думая, что это всего лишь игра. В глазах у Андрея потемнело, и темнота накрыла непроницаемой пеленой жуткие образы.
Постепенно темнота спала, и видение стало появляться снова, но уже более отчетливо, в более ярких красках и с новыми подробностями этой драмы.
Как ни старался Андрей прогнать этот ужас, отвлечься на что-нибудь другое, ничего не помогало. Сын, лежащий на жертвенном костре, готовым вспыхнуть, продолжал стоять перед глазами. Правда детей у Андрея еще пока не было, поэтому в этой драме он сам представал в двух лицах – он сам и в роли жертвователя, и он же, только маленький, в роли жертвы. Он видел, как языки пламени скоро начнут лизать его голое тельце, а он, маленький Андрюша, по-прежнему будет улыбаться и верит своему отцу, ему Андрею, и знать, что тот не может сделать ему ничего плохого.
Но в какой-то момент Андрею показалось, как ребяческая игривость пропала в глазах малыша, и его взгляд стал серьезным и осмысленным. Андрей смотрел на то, с какой верой в глазах смотрит на него Андрюша, с какой любовью и надеждой. Он как бы хотел сказать ему: смелее папа, не бойся, у тебя все получится, ты должен сделать это, ты просто обязан принести в жертву того ребенка, что прибывает в тебе, чтобы стать полноценным мужчиной и отцом, ради себя, ради меня, ради Бога. И до сознания Андрея начинает доходить вся мудрость этого решения.
И вот он, повинуясь воле Бога, говорившего с ним через сына, берет в руки остро отточенный нож, одной рукой запрокидывает головку сына, а другой, одним точным и быстрым движением перерезает ему горло. Андрей видел, как кровь сочиться у малыша из горла, а его глаза источают радость за своего отца, сынишка был счастлив и горд за него, за то, что он нашел в себе силы совершить это необходимое жертвоприношение. Сын смотрел на отца с чувством благодарности.
Запылал костер, разгораясь все сильнее и сильнее, и скоро пламя скрыло от Андрея образ его сына, принесенного в жертву. Потом догорел и сам огонь, и видение исчезло. И тут он почувствовал, как его ослабшие члены наливаются невообразимой силой, как улетучиваются все его прежние страхи, как появляется решительность.
Сознание Андрея расширилось до необозримых горизонтов. Перед его взором вдруг предстал весь Мир, всю Вселенную и всё живущее в ней в своем бесконечном и неповторимо многообразном движении, весь этот сложный механизм, работающий по замыслу и воли Бога. Он увидел Мир с самого начала его творения, ему стал ясен сам смысл замысла Бога – сотворение наисложнейшего организма воспроизводящего Жизнь. А с познанием Мира появилась и любовь к нему. Мир стал ему дорог, близок и понятен, Мир Жизни, где постоянно что-то бурлило и клокотало, рождалось и умирало, порождая новую жизнь.
Спустя некоторое время, осмотревшись, он осознал, что находится в своей мастерской. За окном уже сгущались сумерки, город зажег свою вечернюю иллюминацию. По одной половине Биржевого моста, который Андрей наблюдал сверху из своего окна, плавно скользили белые огоньки по направлению к нему, и красные, по другой половине моста, в противоположном направлении. Пройдя организованно, в строгом порядке через мост, и белые, и красные огоньки сворачивали одни налево, другие направо и исчезали из глаз, поглощенные тьмой вечернего города. А на смену им так же из мрака города появлялись новые, с одной стороны белые и с противоположной – красные, и процесс этот казался бесконечным.
Вот так же и мы, из небытия появляемся, и в небытие уходим, так и оставаясь в неведении, а мимо нас проплывают души напрасных жертв, принесенных нами ради нашего сытого благополучия. Они хотят нам что-то сказать, о чем-то, для нас жизненно важном, предупредить, но докричаться они до нас не могут, или мы не желаем их услышать. Поэтому люди исчезают, прожив всю жизнь, так и не поняв, для чего живут, всю жизнь кого-то, принося в жертву, и под конец сами, становясь жертвой своего неведения.
А мы ведь даже не смотрим своей жертве в глаза, когда перерезаем ей горло. Что это, нам действительно совестно оттого, что не сами возлегли на жертвенник, а подменили себя другим. Или так странно срабатывает наш врожденный инстинкт самосохранения – с одной стороны, приносим в жертву другого, а с другой стороны, понимаем, что делаем что-то противоестественное, не свойственное природе вообще, но все равно делаем, поэтому и боимся посмотреть правде в глаза, чтобы не травмировать свою психику. А может, оттого, что мы интуитивно понимаем, что рано или поздно сами окажемся в роли жертвы и поэтому заранее сопереживаем ей, заранее раскаиваемся в том, что собираемся совершить. И страшно и совестно! Но однажды нам все-таки придется заглянуть своей жертве в глаза, в которых отразится не ее, а наша душа, и это будет пострашнее, чем самому лечь на жертвенник и подставить под нож свое горло.
Мы сознательно предаем – размышлял Андрей – чтобы спасти свое тело, чтобы продлить существование своей бренной плоти, которая итак рано или поздно умрет. И эти жертвы остаются нами самыми незамеченными. Как само собой разумеющееся мы просим своих знакомых об одолжении, вместо себя выполнить ту или иную незначительную работу. Не понимая того, что отдаем им вместе с этим поручением кусочек своей жизни, которую мы уже никогда не проживем, и лишая их частицы их собственной, которую и они так же никогда уже не проживут. Что наша жизнь должна быть только нашей, никем не прожитой, а их жизнь – это их жизнь, куда вторгаться мы, просто не имеем права.
А если при этом нас охватывает бредовая идея, и нам кажется, что мы точно знаем, как сделать всех людей счастливыми, то мы начинаем их не только просить, а уговаривать, агитировать, а то и просто насильно заставлять следовать нашей идее. По сути своей, принося их в жертву своему мудрствованию, забирая их жизнь для удовлетворения своей гордыни. Мы не заглядываем каждому в глаза, мы даже не пытаемся узнать их имена, нам это ни к чему. Для нас главное это наша идея, и кому-то за нее нужно платить своими жизнями, иначе грош ей цена. Поэтому для нас все эти затраты вполне естественны, нами оправданы, и сантименты здесь просто лишние.
Но в один прекрасный момент, когда уже никого не остается чтобы принести в жертву, мы оборачиваемся назад, чтобы посмотреть на творения рук своих. Мы воочию убеждаемся, что принесенные нами жертвы счастливее никого не сделали, даже нас, и мы начинаем интуитивно понимать, что жертвы были напрасными, что любая идея, рожденная на земле, всегда будет слишком ничтожной по сравнению с замыслом Божьим. Что надуманные идеи порождают только напрасные жертвы. Что все жертвы и не напрасные, а вполне оправданные предписаны нам самим Творцом, и других жертв просто быть не может. Надуманные жертвы никогда не смогут заменить жертвы обязательные, а без обязательных жертв Жизнь может прекратиться. Миллионы жизней, миллионы напрасных жертв ради одного только прозрения!
Но и тогда еще не наступает полного раскаяния, того чудовищно кошмарного осознания всего ужаса, нашими руками совершенного. Лишь погоревав слегка о содеянном, мы расстаемся с самым дорогим, что у нас было в жизни – с нашей идеей, ради которой было пролито столько чужой крови, и ради которой была прожита напрасно наша собственная жизнь, а значит и мы сами стали жертвами нашей же идеи. И теперь мы стоим и смотрим, как полыхает на жертвенном костре самое лучшее, что было у нас в жизни, как тая, исчезают в жарком пламени наша вера, наши надежды, наша любовь. Мы видим, как при этом корежит наши души так, будто это они горят в огне. Мы слышим плач и стоны наших душ, мы чувствуем их боль.
Но когда догорают последние угольки жертвенного костра, и ветер печали разносит по всему свету пепел нашей скорби, мы начинаем ощущать необычайную легкость наших душ. Мы начинаем осознавать, что на жертвенном костре сгорело все, что отяжеляло нашу душу, что мешало нашей душе парить в свободном полете, радоваться жизни, и наконец-то начинаем понимать, что эта, последняя жертва была не напрасной, что она заметно приблизила нас к пониманию счастья.
Душа, освободившаяся от тяжести мирской суеты, гордыни, ненависти и злобы, дала свободу и нашему духу, томившемуся под грузом отяжеленной души, и ожидавшим своего часа освобождения. И потому, как он витает, не находя себе покоя, в поисках своего места упокоения, мы начинаем понимать, что та жертва была не последней. Что вместе с метущемся духом и нам будет беспокойно, и мы будем прибывать в постоянной маете и смятении.
Наконец мы начинаем понимать, что дух может обрести свой покой, только соединившись с Духом Божьим, ибо там его место, оттуда он изошел, туда и должен возвратиться. И последней нашей жертвой становится наш дух, мы отдаем его Богу.
В руце твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь – прочел Андрей слова молитвы.
(продолжение следует)
|
| Категория: повести | Добавил: shakespen (27.03.2009)
| Автор: Игорь Мельников E
|
| Просмотров: 453
| Рейтинг: 0.0/0 |
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
|
| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
